Справка:

Архиепископ Иринарх (в миру - Иван Васильевич Парфенов) родился  18 ноября (1 декабря)  1881 года в слободе Печоры близ Нижнего Новгорода в семье потомственных старообрядцев. С 13 лет поступил на работу, одновременно помогая при местном старообрядческом храме. 1 июня 1913 г. епископ Иннокентий (Усов) рукоположил его в сан диакона. Через год о. Иоанн был поставлен иереем в с. Большое Мурашкино. В 1925 г. овдовел.  

В 1927 г. на епархиальном съезде в Самаре христиане Самарской епархии избрали его кандидатом во епископы и направили в Большое Мурашкино своего представителя для того, чтобы тот уговорил о.Иоанна стать епископом. Вначале о.Иоанн  отказывался, но на Освященном Соборе 1928 г. в Москве он был избран кандидатом на Самарскую кафедру, вскоре принял иноческий постриг с наречением имени Иринарх, а 23 декабря 1928 г. а Самаре был рукоположен во епископы Самарские. Временно в управление ему была дана также Уфимская кафедра.

В Самаре  епископ Иринарх оказался в самое тяжелое время: усилились гонения, в 1929 году был принудительно закрыт самарский храм, а в 1930 году  арестован и сам епископ Иринарх.  Он вышел на свободу в 1940 году, когда на воле оставался лишь один престарелый епископ Сава Калужский, который и возвел епископа Иринарха  в сан архиепископа Московского и всея Руси. Умер владыка Иринарх 7 марта 1952 года.

Автобиографические заметки:

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Воспоминания внучки архиепископа Иринарха Анны Павловны Крыловой

Приведённый ниже отрывок воспоминаний охватывает 

период с 1900 по 1929 гг.

***

В 1900 году я женился и простился с родным Нижним Новгородом, переехав в село Большое Мурашкино Княгининского уезда Нижегородской губернии, в дом старообрядческого священника Михаила Степановича Дубровина. Он после смер­ти своей дочери Ираиды воспитывал внучку Алек­сандру Дмитриевну Красильникову, рожденную в селе Лыскове. Вот эту девицу Александру о. Миха­ил и выдал за меня. Святое бракосочетание совер­шал над нами сам дедушка - священноиерей о. Ми­хаил Дубровин 1900 года октября 18 дня, в среду, на память святого апостола и евангелиста Луки, после Божественной литургии в том храме, в кото­ром он прослужил сорок лет.

Прошло десять лет мирной, христианской суп­ружеской жизни. И вот любимый всеми наш де­душка священноиерей о. Михаил заявляет всему обществу: „ Возлюбленные мои сыны и дщери. Си­лы мои мне изменяют, и аз, грешный, не в состоя­нии обслуживать разбросанный на 50 верст кругом приход. А за несохранение и одной овцы боюсь и ужасаюсь. Поэтому прошу, выбирайте кандидата во священники". Около трехсот голосов закричали: „Просим все Ивана Васильевича!"  Услышав этот шумный вопль, я незаметно, потихоньку вышел из храма, пошел домой и поделился всем с любимой супругой Александрой. Не успело пройти и не­сколько минут, как является депутация старцев, ко­торые пали ниц и со слезами начали спрашивать меня и умолять: „Не уйдем до тех пор, пока не дашь свое согласие быть в нашем приходе священ­ником. Народ из храма не уходит - ждет твоего от­вета". Тогда я заявил просителям: „Братие, вот вам документ - ставленая грамота о. Михаила, из кото­рой видно, что он прослужил священноиереем 47 лет. Давайте попросим его еще прослужить 3 года -до пятидесятилетия, и тогда я скажу: „Буди воля Господня на все!". На этом и порешили. Прошло еще три года, в течение которых о. Михаил про­должал свое священническое служение на  своем приходе. Наступил праздник св. Пятидесятницы, на который был приглашен епископ Иннокентий. Приехал он к нам в пятницу вечером. Члены общи­ны приняли его с подобающей честью, предостави­ли комнату при храме, а стол и прочие все удобст­ва - в доме купца Василия Васильевича Пресняко­ва, где владыке обьяснили обстановку в общине и просили совершить священническую хиротонию.

В тот же вечер я должен был явиться к епископу Иннокентию, который все обрисовал мне, как на карте, и на другой день, в родительскую субботу, диакон Иоанн Васильевич Шешунов (он о. Михаи­лу приходился племянником) сумел меня так рас­тревожить, что я, как говорится по-деревенски, встал на дыбы: „Не пойду! Не могу!" Но, в конце концов, молитва все победила, и я оказал послуша­ние.

В 1913 году на праздник Святыя Троицы. (2 Июня) Епископ Иннокентий меня поставил в диа­коны, а на другой день, сиречь в Духов день, 3 ию­ня - во священники. Понедельник попраздновали, а во вторник владыка стал собираться в Нижний и пригласил меня с собой. Это было и мое желание, чтобы иметь практику под руководством и наблюдением епископа. 4 июня мы выехали на паре на рессорном тарантасе в приход Картошину.

Ехали через село Григорово - родину священномученика протопопа Аввакума, которое находится в 8 вер­стах от Мурашкино, и затем, через 15 верст, прие­хали в село Вельдеманово - родину исчадия ада, звероподобного реформатора, ломателя преданий св. апостолов и св. отец, нарушителя древнего бла­гочестия патриарха Никона (мордвина). Далее, в 28 верстах - деревня Картошина, где находился наш старообрядческий молитвенный дом. Священника о. Иоанна застали за уборкой скота.

„Вы цево меня не известили, я бы браги нава­рил. Ну, цево? Бабы, тащите-ка молока, сметаны, яиц, там ведь ватрушки да блины, хотя застыли, да постоят". Владыка говорит: „Спаси Христос, мы не хотим. А ты давай лошадей". - „А вы разве не ночуете?" - „ Нет, нет". - „ А куда же вы?" - „ А мы в Таможников". Ну, цево? Приходится архиерея слу­шать"...

Уходит. Через час пригоняет жеребца и на­чинает запрягать. А владыка спрашивает: „Почему не пара?" - „Владыко мой, жеребец через два часа доставит вас в Таможников". - „А сколько верст?" - „Двенадцать". Действительно, часа через два мы были уже в Таможникове. Священник там тоже о. Иоанн, но обстановка совсем другая: чистота и оп­рятность, потому что ближе к Волге. „Ну, владыко, прости и благослови в обратный путь". - „А разве не ночуешь?" - „Нет". - „А не боишься?" - спраши­вает матушка. „А чего ему бояться, - шутит таможниковский о. Иоанн, - когда он бесей изгоняет. Oни с о. Алексеем Старковым по бесогонительству прославились на всю Россию".

Благополучно переночевали и в среду приехали в Безводно, монастырь, где я в первый раз служил вечерню. Владыки Иосифа дома не было, он на Троицу уехал в Казань. Ужин подали на славу: уха из стерляди, разные ватрушки, крендели, витушки, яичницы и блины со сметаной, маслом и черной икрой. Владыка Иннокентий шутит мне: „Вот, о. Иоанн, а еще в попы не шел, вишь как кормят".

В этот же вечер нас проводил о. Иоанн Волжа­нин на пристань. Пароход местного сообщения пришел поздно, на него мы и погрузились. Утром уже были в Нижнем. С пристани поехали на извоз­чике на Ильинку, на квартиру к владыке, где он дал распоряжение купить билеты до Васильева, а сами мы на извозчике отправились на Бугровское кладбище, где от Власинского (Елесинского?) монастыря был от­делен „филиал" - человек двенадцать монашек. Приехали как раз к обеденному времени. Как кор­мили - перечислять не буду, применимо к самому первоклассному ресторану, да и на дорогу всего нагрузили. Затем подали извозчика - и до кварти­ры, где извозчику велено ждать, и потом на пристань.

В пятницу утром были в слободе Васильево. Согласно поданной телеграмме нас встречали и проводили в квартиру протоиерея Василия Баринова, которая находилась на часовенном дворе в двухэтажном каменном здании наверху - в пять комнат, шестая - кухня. Гостеприимный батюшка провел нас в зал - большую комнату, окнами на Волгу. На столе стоял шипящий самовар и с боль­шую пуховую подушку гора пряженцев (пирогов).

Позавтракали. Батюшку пригласили крестить, пришли с младенцем. Владыка Иннокентий сделал о. Василию распоряжение, чтобы крестил я. Сколько было в этот момент у меня страху - как бы не утопить! Пока совершал крещение, все время при­зывал в помощь Святителя Николу, и он помог: все прошло благополучно, окрестил имя младенцу Григорий. Отцу Василию Баринову заплатили за крещение серебряный рубль, и этот рубль он пере­дал мне: „Вот, новый делатель на ниве Христовой, возьми сие - твои труды". Я получил и поблагода­рил. Это было первое крещение младенца в моей жизни, которое я запомнил навсегда, и этот рубль я хранил как память.

После обеда нас с владыкой перевезли на лодке на другую сторону Волги, где час ожидала подво­да. И в заговенное воскресенье я служил свою пер­вую литургию. Владыка в понедельник уехал, а ме­ня благословил служить ежедневно. Через три не­дели владыка вернулся, проверил. Прочитал поуче­ние и словесное назидание, какому должно быть иерею божию и отпустил меня с миром. Благопо­лучно я возвратился в свой богоданный приход и в родной семейный очаг. Сколько же было при сви­дании радости и россказней!

Прошел год моего тихого служения, приходи­лось проявлять много и энергии, и энтузиазма. На­ступил август 1914-го и вдруг - объявление войны! Началось для человечества кошмарное время. В на­шем селе устроили пересыльный пункт, ежедневно пригонялись большие сотни мобилизованных лю­дей всякого возраста. Боже мой милосердный! Кри­ки, стоны, плач, слезы! И сама природа тогда обру­шилась сильными наводнениями, пошли ежедневно дожди и дожди. И так продолжалось до конца ок­тября.

Народная молва гласила, что скоро война кончится. Но эта молва, как лесное эхо. Пронеслась и затихла. Кончился 1914 год, наступил 1915-й и тоже прошел. Наступил 1916-й, а война все идет и идет. А люди уж будто и привыкли - жизнь текла своим чередом, только не было бракосочетаний и вина.

Пришли и прошли 1917 и 1918 годы. Что здесь происходило - читайте лучше историю, которая расскажет все подробно.

В конце 1918 года по случаю начавшегося голо­да я свою родительницу Елену Васильевну Парфе­нову перевез на жительство к себе - в село Б. Му­рашкино. Она прожила у меня около года и 12 ию­ня 1919-го тихо преставилась. Перед смертью была напутствована духовным отцом и пособорована. Похоронена с подобающими христианскими по­честями.

А еще ранее заболел священноиерей о. Михаил, наш дед. Все духовные потребности были исполнены. В загробную жизнь он отошел тихо, спокойно, как младенец. Умер он 4 февраля 1919 года в 6 часов утра. Погребение закончилось в 5 часов вечера. На нем присутствовали шесть свя­щенников, семь диаконов; на кладбище через все село провожало все духовенство в облачениях, с крестным ходом. Несли шесть хоругвей, запре­стольные иконы и животворящий крест, перед ко­торым фонарь с зажженной свечой. За поминаль­ной трапезой присутствовало около 500 человек.

В 1916 году я со своей супругой Александрой Дмитриевной ездил в Пермь, где служил на воен­ной службе ее родной брат Сергей Дмитриевич Красильников. По пути заезжали в Казань. Когда возвращались обратно, моя жена сильно простуди­лась. В городе Космодемьянске делали остановку, а когда вернулись обратно сесть на пароход, он очень сильно запоздал - пришлось ждать часа пол­тора на пристани, в пролете, где гулял сквозной ве­тер. И вот тут она, моя милая, видимо и схватила, грубо говоря, чахотку. Когда приехали на ее роди­ну - в с. Лысково, то она сильно разболелась, и пришлось отправлять ее в Мурашкино в болезнен­ном состоянии, а Мурашкино от Лысково в 33 вер­стах гужевого сообщения.

Дома я принял все меры лечения, дважды в неделю приезжал на дом врач Борис Константинович - очень опытный, имевший большую практику и с большим образованием, ра­ботавший в Петрограде, а к нам попавший совер­шенно случайно: он выступал против царского правительства, которое и отправило его из Петро­града в ссылку. Прошло уже два месяца лечения, а здоровье жены все не улучшалось. Тогда врач предложил положить ее в больницу. С общего согласия решили это предложение принять. Она ис­правилась (т.е. исповедалась и причастилась), за­тем отслужили молебен и отправили ее в больницу. Врач принял энергичные меры лечения. Я в это время усердно воссылал к Всевышнему молитвы, нищую братию не забывал, не отказывал никому из бедных. Супруга моя помаленьку стала поправ­ляться и через три месяца ее из больницы выписа­ли. Но, увы! Есть русская пословица: „На леченом коне много не наездишь". Прошли 1921, 1922 годы, и моя супруга стала опять прихварывать, а в 1925 году основательно прикрепилась к одру болезни.

Пришел для меня горестный год. Наступил Ве­ликий Пост, пришла 6-я неделя. В четверг утром, придя со двора, я залез на печку согреться, и отту­да смотрю на больную жену. А она, лежа на крова­ти, и говорит: „Ах. отец, отец! Много будет еще впереди тебе испытаний, которые побеждай только молитвой, также не забывай меня в молитвах". На ее слова я ответил, что она об этом говорит что-то раненько. „Нет", - отвечала она четко. Наступило молчание. Затем она обращается ко мне: „Можно мне выпить чашку чаю?" - „Почему же? Пожалуй­ста".

Я скорее слез с печки и пошел в верхнюю ком­нату, где дочка Оленька наводила порядок после побелки в ожидании высокоторжественного празд­ника Святой Пасхи (специально был приглашен маляр, который только что и закончил побелку). Там же присутствовал мой свояк Степан Куфьевич Хорев, военный человек, который во время отпуска приехал на родину в село Бакалды к родителям и теперь пришел навестить больную. Я сделал распо­ряжение Оле, чтобы подала матери чаю, а сам по­шел колоть и убирать дрова. А сердце болит и ни­чему не рад, и все якобы мне мешают.

Прошло с полчаса, бежит ко мне дочка: „Папа, иди скорее, с мамой какая-то перемена! И она не говорит..." Я вошел, посмотрел: она глубоко дышит, глаза за­крыты, руки на груди. Мне показалось, что она просто заснула. И какая-то сила гонит меня опять во двор, и я гоню от себя мысль, что вот-вот боля­щая умрет. Только я вышел, дочка опять меня зо­вет: „Папа, идите, мама умирает..." Я вбегаю и ви­жу действительность. Только тут мой ум просве­тился: надо бы канон на исход души почитать, о детях последнее напутствие спросить. Но, увы! Уже поздно. Все кончено. Успел только заметить, как она медленно, тихо, спокойно, как младенец, три раза вздохнула - и все кончилось.

Умерла она в четверг, в 11 часов дня 27 марта 1925 года. Жития ея в здешней временной жизни было 43 года. В со­вместной супружеской жизни прожили мы 24 года 2 месяца и 27 дней. Детей у нас было всего семь че­ловек. Из них пять умерло в младенческом возрас­те; девочка и четыре мальчика, за что несказанно благодарю милосердного Бога.

Была весна. Время бездорожное. За духовным отцом поехали верхом по проселочным дорогам, на которых местами мостики подняло вплавь. По случаю опоздания духовного отца хоронить при­шлось на четвертый день, а именно, в Вербное вос­кресенье 30 марта. Старообрядческое кладбище было расположено на пригорке, и от села его отде­лял овраг, наполненный водянистым снегом. При­шлось гроб переносить на длинных шестах, и про­вожающие добирались кто как сумел. А провожать пошли все до единого, сколько было в храме на погребении. С кладбища вернулись все к поми­нальному столу трапезовать.

Пасху в 1925 году праздновал я с грустными мыслями. Хорошо знал, это грех, но „дух бодр, плоть же немощна", и я не мог побороть настрое­ние.

Прошел год. В 1926-м на праздник Вознесения Господня приехал к нам в Мурашкино епископ Гу­рий. После торжественного соборного служения за общей трапезой вдруг объявляет присутствующим вроде бы несерьезным тоном: „Братие, крепче за­пирайте ворота, скоро мы от вас о. Иоанна возь­мем". Все запротестовали, заохали, закричали, а особенно те, кто по лишней пропустил, но серьез­ного ничего не применили.

Летом 1927 года врасплох приезжает ко мне на дом неизвестный гражданин, а я в это время слу­жил Божественную литургию. Встретила его моя дочь и привела в храм. После литургии он подхо­дит ко мне, берет благословение и рекомендуется, что он старообрядец из города Хвалынска Сара­товской области, где имел большой магазин, чис­лился купцом 1-й гильдии, был строителем и попе­чителем старообрядческого храма, а теперь лишен за грехи всего. Много скитался по Сибири, но те­перь все прошло и он спокойно основался в Сама­ре, где и проживает по сие время. За все Богу слава! Назвал свое имя - Степан Григорьевич Гузиков.

„А теперь, дорогой мой батюшка, - продолжал он, - разрешите вам объявить цель моего приезда к вам. Я теперь состою членом двадцатки Самарской старообрядческой общины, которая и уполномочила меня поехать к вам и просить вас занять святитель­ский пост и быть надзирателем и блюстителем Самарской епархии, которая сейчас стонет и разлага­ется от внутренних врагов, потому что нет собст­венного хозяина. А на основании чего я приехал? Согласно благословения епископа Филарета Ка­занского, который временно управляет Самарской епархией. Он благословил собрать Самарский епархиальный съезд и указал вас кандидатом на Самарскую епархию. Съезд состоялся от всех пяти благочинии   Самаро-Уральской   и    Ульяновской епархии, и на нем единогласно решили избрать вас. Вот документы". И он подал мне бумаги.

Пресняковы пригласили нас пить чай. После чая пошли погулять, и я показал гостю наше боль­шое село. Вернулись мы к обеду. После обеда Сте­пан Григорьевич начал меня упрашивать и, как на Мариино стояние, без конца мне кланялся в ноги. Я ему в ответ сказал, чтобы он и не трудился и не надеялся - согласия я не дам, не пришло еще время. На этом наша беседа и закончилась.

За вечерним чаепитием пошли у нас беседы на разные темы. Гость у меня заночевал, а утром я по­шел на базар и нанял ему подводу за 2 рубля - до пристани Работки, отстоящую от Мурашкино на 25 верст. Мой гость уехал и из Самары сообщил, что благополучно приехал в Работки приблизи­тельно часов в семь вечера, сел на пароход и при­был в Самару.

В 1928 году весной был Нижегородский епархи­альный съезд, на котором единогласно утвердили мою кандидатуру. Того же года в августе состоялся в Москве Священный Собор, на котором меня уп­рашивали принять сан епископа. Я всячески отка­зывался, мотивируя своим малознанием, несколько раз доводили меня до слез.

Наступило воскресенье. Было объявлено, что состоится постриг священноиерея о. Василия Никитина с наречением имени Викентия. Утром в воскресенье о. Петр Селин со­брался праздновать в храме на Тверской, где слу­жил протоирей о. Петр Николаевич Прохоров из села Горбатова Нижегородской губернии, его зем­ляк. (Я его также отлично знал, когда он был дьяч­ком у Курбатова, а я там служил мальчиком.) Вот о. Петр Селин и соблазнил меня туда пойти, где праздновали. Туда же пришел и владыка Гурий. После литургии о. Петр Селин говорил проповедь. На правом клиросе управлял хором Василий Пет­рович Марков, который очень благодарил о. Пет­ра за проповедь. На Рогожское я вернулся поздно вечером и крепко уснул. Утром я очень просил вла­дыку Гурия благословить меня уехать домой, но он не благословил, сказав, что поеду тогда, когда кон­чится Собор.

Около обеда архиепископ Мелетий посылает за мной. Я прихожу. Он берет меня за руку, приводит в предел преподобного Сергия, в алтарь, к Спаси­телю за престолом и говорит: „ Вот, смотри на Спа­сителя. За твой отказ принять святительский сан -это за грех - никогда не замолишь. Если не хочешь служить Спасителю - Он тебя накажет".

При виде Спасителя на меня напал какой-то страх, и я, многогрешный, ленивый, грубый, дал согласие. Архиепископ Милетий меня благословил и сказал: „Приложись к ручке Спасителя". Потом мы вошли в зимний храм, где шло заседание Свя­щенного Собора. Он указал мне место, и я сел с епископами.

По окончании собора я вместе с епи­скопом Гурием поехал в Нижний. Утром прибыли благополучно в Нижний, я владыку проводил до квартиры на церковном дворе, а сам спустился к пароходным пристаням. Смотрю, тащится епископ Филарет и несет на себе два больших чемодана. Я у него взял и проводил его на пароход, билет у не­го был уже куплен. Он меня поблагодарил, а я его осудил: экая жадность, почему бы извозчика не нанять, носильщика - а то все на себе. Пошел на дру­гую пристань, купил билет и в 2 часа уехал в Ра­ботки, где был уже в 5 часов вечера. Там мне по­пался знакомый ямщик, который к 11 часам ночи привез меня в Мурашкино.

По приезде домой я пошел к Пресняковым, ко­торые приняли меня очень радушно. Василий Ва­сильевич Пресняков был прежде богатым купцом, на его усадьбе и храм поставлен. Он был и строи­телем храма, и председателем общины. Вот весь его приход и уполномочил быть ходатаем за меня. Со­ставили прошение, все подписались, и вместе с ним мы поехали в Москву на Собор. По пути заехали в Нижний к владыке Гурию. Тут был и владыка Ти­хон, который тоже ехал на Собор, был и протои­рей о. Иоанн Моржаков, и всем им Василий Васильевич показал прошение. Они прочитали и ска­зали, что прошение это ничего не даст, потому что „вы своего священника расхвалили, как говорят, через края".

Пригласили к чаю. Василий Василье­вич о моем согласии ничего не знает, потому что он уехал с Собора в воскресенье, а я, как говорил выше, дал согласие в понедельник. Но я пока мол­чу и не объявляю.

Он начинает рассказывать жене: „Аннушка, ты бы посмотрела и послушала, что творилось на соборе, - так в истерику впала бы. Человек десять священников кругом обступили лю­бимого нашего батюшку и начали голосить: про­сим, просим, просим. За ноги и за руки хватают, в ноги кланяются. Особенно маленький попишка Петр Селин: сам маленький, а язык большой. Эти попы, видимо, специально такие операции проде­лывают, как цыгане и цыганки на большой дороге. До тех пор нашего батюшку замордовали, что он заплакал даже, зарыдал, как ребенок. Один ба­тюшка с Рогожского кладбища вступился за наше­го батюшку: „Отцы! Что насилуете человека? Раз боится принять великий сан!" А эти дергуны за­кончили: „Иди, иди. Тебя это не касается". Затем был перерыв - обед. В 5 часов опять заседание во­зобновляется. Все епископы опять предлагают убе­дить нашего батюшку. Аннушка, я в этот момент так разгорячился, откуда-то у меня смелость. Под­бегаю к столу, где заседают святители и возвышен­ным голосом заявляю: „Владыки святые! Я прошу и умоляю: оставьте у нас нашего батюшку. Приход у нас большой и разбросанный, и такой батюшка, как наш, нам необходим..." Дальше мне говорить не дали. Я тогда вынимаю из кармана прошение, и мне желательно вручить его председателю собора архиепископу Мелетию, со словами, что если не хотите слушать один голос, то прослушайте 300 го­лосов. В этот момент вскакивает епископ Геронтий, вырывает из рук моих прошение и гневно го­ворит: „Что выше: епархия или какой-то приход? Хотя бы, по-вашему, он был и большой..." Вот, Аннушка, какой шум, да представь, что это не один день: среда, четверг, пятница. А в субботу, видимо, самарцы уехали в Павловский Посад - просить протоиерея о. Стефана Чертихина. Вот, Аннушка, такие дела. А теперь, слава Богу".

Выслушав все это, я немного помолчал, потом собрался с силами и заявляю: „Василий Василье­вич, а ведь я дал согласие. Тогда, после вас в поне­дельник..." И все рассказал по порядку. Их точно громом поразило, и стали они гневно и в беспоряд­ке говорить. Видя их горестное душевное настрое­ние, я поспешил удалиться к себе на квартиру.

В праздник Воздвижения Честнаго Креста Гос­подня 14 сентября после литургии Василий Василь­евич обратился к молящимся: „Братие! Наш люби­мый батюшка нас оставляет. Нужно его просить, чтобы он постарался найти после себя заместителя - священника". Все стали просить. Я дал согласие найти священника и добавил, что не оставлю вас, сирых, не уеду до тех пор, пока не будет нового священника.

Ездил я к владыке Гурию, который указал кандидата, дьячка старообрядческого хра­ма села Собакино Арзамасского уезда. Я туда по­сылал человека - сына диакона Николая Иванови­ча Шешунова, который сумел уговорить кандида­та и получить от него согласие быть священником.

Свою дочь Ольгу Ивановну я выдал замуж за Павла Николаевича Грузкова из села Стрельнико-во Костромской области. Бракосочетание совер­шал священник деревни Цедни Степан Андреевич Кисляков - в Мурашкине 10 ноября 1928 года. По­сле свадьбы пробыл с любезными детьми до 17 но­ября и в этот день уехал в Чернуху, где уже был владыка Гурий и диакон Михаил, которые сильно беспокоились: а вдруг я не приеду.

19 ноября я принял постриг с наречением имени Иринарха, выбранного владыкой Гурием (именин­ник 28 ноября - св. мученика Иринарха). В этот же вечер меня отвезли в Деворин - это в лесу женский монастырь, в двух верстах от Чернухи, где игу­меньей была матушка Анисия, препростая, смирен­ная, святая. Отвели мне келью, изолированную, с отдельным ходом. Пищу мне подавали холодную - один раз в день, что было поручено расторопной инокине-старушке. Ночевал я в затворе первую ночь и там же первый день - понедельник - провел. К вечеру принесли холодную пищу: капусту, огур­цы, свеклу и картошку, литровую кружку квасу и два куска по фунту пшеничного и аржаного хлеба. Думаю, что это норма не затворнику, а хорошему работнику. А вот чайку бы! И такая сделалась жа­жда! Думаю: это мне испытание. Аз, грешный, при­вык к щам мясным да к густому чаю, к сладкому вину. Прости, Господи, мне, многогрешному ново­му иноку Иринарху. Составил себе винегрет, покроша картофеля, капусты, огурцов, свеклы, и на­лил квасу. Прочитал молитву и начал уписывать так, что, как говорят, за ушами пищит. И вышел ужин вкусный-превкусный.

Пришел вторник - праздник 21 ноября: Введе­ние в Церковь Пресвятыя Владычицы нашея Бого­родицы и Присно Девы Марии. Расторопная ма­тушка принесла мне обед, но не в вечер, а часов в 12, и не холодный, а горячий, из трех блюд: щи, ка­ша и жареная картошка. Покушал я и стал читать Четь-Минею на русском языке. Вечером приносят ужин, от которого я отказался. Ночью, с праздни­ка на среду, часы не помню, стучатся ко мне в дверь. Сама игуменья сотворила молитву Иисусову. Я отпер дверь. Входит матушка и печальным дрожащим голосом говорит: „Отче святыи, потру­дитесь исправить инокиню (имя, к сожалению, я теперь забыл). Она молодая, а теперь при смерти".

- „А почему вы так заключили?" - спрашиваю я. А она отвечает: „ Она чахоточная и сейчас у нее хлы­нула кровь горлом. А таких случаев у меня было два, это третий. Потрудитесь..." - „А мне можно?" -„ А почему же нет? Спасти человека тебя Сам Хри­стос прислал к нам, грешным. У нас есть духовный отец, да мирской, да молодой, да когда его призо­вем, это пройдет время, а она может не дожить". Я пошел.

Пришел в келью больной. Лежит молодая инокиня, очень красивая, но бледная, как полотно, лежит прямо на полу. Около нее стоит таз, полный алой крови. Дышит тяжело, кровь еще не совсем унялась. Я приступил к исповеди. Больная от чис­того сердца со слезами рассказала мне все свои вольные и невольные грехи от юности и до сего ча­са. Причастить больную, с общего согласия с игу­меньей, я воздержался, пока не остановится совсем кровь. Действительно, минут через 30 кровь оста­новилась. Больной дали прополоскать рот и умы­ли уста. После этого я преподал ей Святые Тайны -Животворящее Тело Христово и Животворящую Кровь Христову, сиречь причастие. Затем она сла­бым, но ясным голосом сказала: „Духовный отче святый и ты, матушка игуменья, и вы все, любез­ные о Христе сестрицы, простите меня грешную, и вас всех Бог простит".

Я благословил читать канон на исход души, а сам сел отдохнуть. Как только прочитали канон, она стала дышать реже и реже. Затем сильный вздох - и все...

Я ушел в свой затвор, а матушки приступили обряжать преставльшуюся согласно своего иночес­кого устава. По просьбе игуменьи пришлось мне совершить и погребение. Только начали, приезжа­ет священник - их духовный отец, которого я при­гласил на совместное служение. Когда кончили, я ушел в свой затвор. Теперь не помню, в какой день ее отпевали и где и на какое кладбище ее положи­ли. Приглашали меня на общую поминальную трапезу в трапезную, но я отказался. Тогда мне при­несли всего в келью.

Всего в затворе пробыл я только 15 дней, за 25 дней остался в долгу, вероятно, без отдачи.

В понедельник 4 декабря я выехал из Чернухи. Приехал в Мурашкино накануне Николы - 5 декаб­ря. Всю ночь провел в сборах. Часа два соснул - и к литургии. Литургию служил новый священник о. Стефан. По окончании литургии и молебна я обра­тился к молящимся с маленьким назидательным словом, поздравил их с новым пастырем, просил почитать и уважать нового батюшку, снабжать его всем необходимым и по-христиански любить его. Потом подчеркнул, что я своему обещанию ос­тался верен - не оставил их сирых. Затем стал про­щаться. И в этот момент пошел плач, особенно женщин, которые ко мне благоволили. Старался, как можно, их успокоить. Ведь мне надо было то­ропиться: 10 декабря была назначена хиротония, и был дорог каждый час. Домой пришел уже в пер­вом часу, а в два часа нужно было выезжать. Пода­ли лошадей, в распряжку на розвальнях; на одни дровни уложили багаж, на другие сели мы: я, сын Анатолий и извозчик. Выехали во двор. Подвозчи­ки были свои прихожане - духовные дети из Бакалды. Провожать собралось человек двадцать, из них один единоверец, живущий напротив, сосед Иван Константинович Пузанков, который сказал речь. Провожающих собралось очень бы много, но я объявил отъезд в 4 часа, а выехал в 2 часа.

Благополучно доехали до станции  Пьянский Перевоз Московско-Казанской ж. д., где я и купил два билета до Самары. Пошли сдавать багаж. Из­возчики моментально весь багаж распаковали и перенесли к весам. У весов очереди и никакой за­держки не было, багаж сдали, получили квитан­цию. При себе у нас остался только один чемодан­чик. Извозчики стали с нами прощаться и желать счастливого пути. Я стал спрашивать, сколько им нужно за труды. „ Ничего! Как можно брать со сво­его духовного отца?" Тогда я прибег к другой ком­бинации: вложил деньги в конверт и вручил им: „Вот вам на угощение. Как приедете домой, уст­ройте вечер и угостите своих жен". Они поблагода­рили и уехали. А мы с сыном пошли на станцию ждать поезда.

Сели на поезд, но ехать пришлось недолго - всего два пролета на 70 верст до Арзама­са. Здесь была пересадка, где пришлось переждать два часа. Благополучно погрузились. Это было еще 6 декабря - день праздника Святителя Христо­ва Николы, который как скорый помощник и за­ступник и нам помогал в пути. Нашли указанные в билете верхнее и нижнее места и от переутомления быстро заснули, как говорится, богатырским сном.

Проснулись утром в 9 часов. День был четверг. По­года выдалась ясная, морозная. Соседи, которые помещались  рядом   с   нами,   оказались   людьми очень хорошими. Здесь подоспела какая-то стан­ция. Сосед берет большой чайник и обращается к Анатолию: „ Молодой человек, может быть, послу­жишь нам старикам: слетай-ка за кипятком". Ана­толий стремглав помчался и принес кипятку. Веро­ятно, ему эта услуга понравилась: как только стан­ция, так Анатолий и предлагает свои услуги. А со­сед шутник такой: „ Молодой человек, нас запоишь кипятком. А знаешь, есть русская пословица: „Во­да - не водка, много не выпьешь", и еще одна: „Во­да и мельницы ломает".

Но вот к вечеру кипяточ­ку-то захотелось. На какой-то небольшой станции Анатолий побежал за кипятком. А кипяток оказал­ся далеко, да еще за ним и очередь. А паровоз сто­ял недолго. Прозвенел третий звонок, и поезд тро­нулся. Все побежали. Анатолий растерялся: что де­лать? Кипятка не достал, а паровоз ждать не хочет. Какой-то гражданин, тоже из нашего вагона, дер­нул его за рукав: „ Ты чего рот-то разинул? Бежим скорее, а то останемся". Прыгнули уже в самый по­следний вагон. Здесь Анатолий обращается к граж­данину: „Да ведь это не тот вагон, нам нужен тре­тий". „Ах, ты, растяпа, - отвечает гражданин, - ты что, первый раз в поезде едешь? Раз опоздал - са­дись в любой, какой подвернется, а там перейдешь. Ведь мы едва сели в последний вагон, а то промор­гали бы и сидели бы раздетые на станции". - „А как же теперь?"- „Вот как. Скоро будет большая станция, там поезд стоять будет 20 минут. Вот там мы спокойно и перейдем в свой вагон, только от меня не отставай. Ты привык со своим отцом-по­пом на кобыле ездить, а это железная дорога!" - „А у нас и кобылы-то не было, а были жеребец и коро­ва". - „Ну, все равно, лошадь, ее остановил - и бас­та. Вот и станция. Ну, пойдем, слезай, не моргай".

Набрали кипятку и прошли в наш вагон. Гражда­нин идет вперед, а Анатолий за ним. Гражданин обращается ко мне: „Вот, батюшка, ваш сынишка. Остался бы, если бы не я. Видимо, едет по железной дороге в первый раз". - „Да, - отвечаю, - действи­тельно в первый раз, приношу вам глубокую бла­годарность. Спаси Христос! - „Наверное, вы вол­новались?" - „Да, было дело. Но ваша жена подо­шла ко мне и сказала: „Не беспокойтесь, батюшка, мой муж тоже не вернулся. Вероятно, сел в другой вагон и сынишку вашего с собой взял". Только здесь я немного успокоился и набрался терпения -ждать до следующей станции. Все успокоились, все были рады. Я достал подаренные мне в дорогу пи­роги и оладушки, накормил сына, и он, выпив два стакана „трудового" кипятка, лег на верхнюю пол­ку и заснул. А я, многогрешный, в душе молитвен­но поблагодарил Бога и Его великого угодника Святителя Николу за помощь. Это скорый помощник Святитель Никола помог.

Анатолий спит, а мои соседи долго не спали, вспоминая и приводя примеры об отстающих пас­сажирах, когда не только такие неопытные маль­чики, но и взрослые пассажиры делали ошибки.

Прошла ночь. Наступила пятница - 8 декабря. В 11 часов поезд пришел к вокзалу Самары. Нас встретил священник о. Григорий Маслов и Степан Григорьевич Гузиков. Поздоровались. Потом они отошли от меня в сторону и о чем-то крупно разго­варивали. Даже руками размахивали. Далее подхо­дит ко мне Гузиков: „Пожалуйста, садитесь вот на эту пролетку". Я сел. Рядом садится Гузиков, а на­против сын. Подошел о. Григорий, заявляет: „Сте­пан Григорьевич! Вы так по-своему делаете?" - „А как же? - отвечает Гузиков. - „Извозчик, трогай!" -„А я должен с вами..." - „Нет места! - отвечает Гу­зиков. - берите себе извозчика".

Поехали. Дорогой спрашивают: „Степан Григорьевич, что-то у вас какой-то конфликт с батюшкой". - „Да что вам рассказывать? Вы нам телеграфировали, чтобы вам была приготовлена изолированная квартира. Церковный совет принял меры разыскать кварти­ру. Это стоило многих трудов, потому что с квар­тирами сейчас большой кризис. Наконец, наши по­иски увенчались успехом, нашли. Только пришлось внутренний ремонт взять на себя. Домик во дворе, особняк из четырех комнат. Хозяйка имеет три не­больших домика, сама живет позади усадьбы. Ва­ша квартира посреди усадьбы, а по фасаду, выхо­дящему на улицу, квартируют квартиранты. Хо­зяйка - старушка, очень интеллигентная, гуманная. Плата - 30 руб. в месяц. Вот мы на собрании и ре­шили всем церковным советом, чтобы по приезде вас сразу привезти в новую квартиру. А о. Григо­рий настаивал, чтобы вас отвезли к нему. А у него большое семейство и постоянно чужой народ". А вот и квартира - Уральская улица, д. 117.

Вошли в калиточку, прошли до середины двори­ка, где маленький особняк. На крылечке стоял вы­сокий поджарый мужчина, лет шестидесяти с лиш­ним, с редкой седой бородкой, подстриженный в кружок, на нем синяя русская рубашка, на которую надет безрукавный стеганый жилет. Также на нем стеганые на ватине толстые штаны, на ногах белые чесаные сапоги, на которых резиновые, вероятно №14, галоши. На голове шапка, небось, лет сорок ношена. На вид мужчина очень суровый и серди­тый. При виде нас снимает шапку и кланяется до земли: „Прости меня, отче святый, и благослови, и помолися о мне грешном - будущем твоем слуге по­слушнике Симеоне".

Я его благословил. „ Просим милости, входите в свою келью". Вошли. „Раздевайтесь". Степан Гри­горьевич поясняет: „Этот человек - природный ста­рообрядец, уроженец Самары. Имеет свой домик на этой же улице, только в начале - №8, на берегу речки Самарки, где мост, через который проходит железная дорога. Святое имя его - Симеон Ивано­вич Пырсин. У него три сына, все женатые. Стар­ший отделился, ушел к теще, видимо, много нагре­шил. А второй и младший живут с ним. Второй - в задней квартире, а младший - в передней. Зовут его Михаилом, славный парень". - „Какой парень, - вмешался Семен Иванович, - когда он имеет троих детей". - „Миша ходит на клирос, числится у нас хорошим певцом. Голос у него - бас, и бас очень складный, бархатный, покладистый. А жена у него - Поленька, чудная женщина, настоящая русская древлеистинная христианка. А вот, отче, скажу самое главное: сей раб Божий Симеон изъявил на общем собрании желание, что он будет служить будущему епископу верой и правдой - безвозмездно в течение целого года.

Семен Иванович грубым басом заявляет: "Бот что, Степан Григорьевич, есть русская пословица: "Соловья баснями не кормят". Поди-ка «скорей к своей благоверной Ольге Степановне, пусть что-либо приготовит и принесет, а то я и сам приду. А сейчас я буду ставить самовар. Ну, пока до свиданья"

Семен Иванович начал ставить самовар, а сам вместо молитвы приговаривает: "Краснобай, навалился, как прежде в своих магазинах умасливать покупателей, вот приходится теперь трудиться, не слушали Апостола..."

Я посмотрел комнаты, и келарь всё бурчит: "Тонкий человек, а не понимает, что люди с дороги приехали, устали, кушать хотят... А сам-то наверно, прежде, чем ехать на вокзал, натрюкался..." В это момент упала с самовара труба. " Ишь ты, не хочет стоять на огне..."

А время уже 2 часа. Наконец, самовар поспел. Звенит звонок. Келарь впускает женщину, которая извиняется: " Простите уж Христа ради, задержала". Принесла большую корзину. Сверху что-то белое. Это скатерть. Развернула и накрыла стол. Вынимает пачку чаю, чайник: "Заваривай, Семен Иванович". Далее вынимает три стакана, три блюдца и три чайные ложки, вазу варенья, сахарницу с сахаром. На тарелке порядочный пирог и белый и аржаной хлеб, большую чашку винегрета: тут и картофель, и капуста, и свекла, и морковь, и яблоки моченые, и вишня заливная. Одном словом, настоящий винегрет, налито масла порядочно, масло - горчичное...

Источник